(mattrazz)Социализм, говорите?
Ну уж нет!!!
Тексты и фото тут:
http://nikitaphoto.livejournal.com/13605.html
http://staskulesh.com/godmother/
...Мало того, что отрабатывали барщину: работали за "палочку", то есть проработанный день отмечали палочкой и ни копейки за него не платили. Так надо было еще сдавать оброк, контрактацию по-новому: масло топлёное (себе оставляли лишь пахту), шкуру, мясо, яички, шерсть… А еще налоги, займы, страховка. Хорошее зерно – в заготконтору, отходы – колхозникам. И всё платили из последних сил, никто не роптал, так были придавлены... Тогдашний колхозный строй – всё равно, что крепостное право: уйти из колхоза нельзя (лишат земли, скота, дров), из деревни уехать – тоже. Никаких удостоверений личности, паспортов колхозникам не выдавали.
Во время войны работали без выходных, отпусков, праздников. Осталось ощущение постоянного холода. Словно холодила сама война. Четыре года с июня по октябрь работала с учениками на колхозных полях. Где-то у Горького есть фраза "нарывы на истощенном войною теле". Сколько их, нарывов, было на каждом из нас в военные годы. На маме "сучье вымя" у лопатки выросло. Огромный нарыв с множеством стержней. Мама не могла одеться, сидела на солнышке с кофточкой на плечах и плакала. Нарывы зловещие, багрово-синие по всему телу, особенно, на ногах были у многих. Помню, появились враз два здоровых нарыва на обеих пятках. Так и ходила, как балерина, на носочках. Колхозники смеялись:" Гляди-кось, как подкрадывается!" И так весь световой день – на цыпочках.
Я с отрядом учеников работала в Березовке. Еда – огурцы (помню, председатель райисполкома Корнеев, бывший учитель, говаривал:"Огурец - девяносто пять процентов воды и пять процентов ерунды") и гречневая сечка, синеватая, ничем не заправленная. Так, болтушка жиденькая. Изо дня в день, три года. Позднее мы научились сами пополнять рацион.
Для этого на вилы надевали сноп пшеницы и поджигали с комля. Загоревшаяся солома давала пламя, которое позволяло чуть поджарить колоски. Потом мы собирали их с земли, тёрли в ладонях, отвевали и ели. Вкусно необычайно! Правда, после такого обеда все становились похожими на негров. Руки по локоть в саже, лицо, уши – тоже. Только зубы да глазные белки сверкают. И этого не позволяли делать. Приходилось прятаться в лощинках, за пнями. Карпо Неверовский, тогдашний председатель колхоза, обладал удивительным чутьём. Идёт, бывало, картуз нахлобучен, козырьком глаза закрыты, ног, непременно выйдет на группы жарящих зерно. Нюх что ли был особый?
- 0_7dcfa_ad75aa64_XL.jpg (31.81 Кб) Просмотров: 37246
Работали все босыми. Потом в колхозе пала лошадь светло-серой масти. Нам всем дали по лоскуту кожи. Сделали по краям лоскутов дырочки, вдёрнули шнурки. Вот, вроде, и обулись. Легче стало ходить по стерне. А после еще, вроде поощрения, выдали мне пару лоскутков. Помню, с какой радостью несла я их на наш хутор под черёмухами в подарок малышам и казалась сама себе в тот миг всемогущим джином.
Пётр Павлович Поляков, суровый и строгий учитель, которого я очень боялась, оказывается, покупал мне ткань на платье, а потом директор в конце каждой четверти выдавал мне эти отрезы "премией" за отличную учёбу. Я даже не подозревала об этом. Конечно, подарки из жалости я бы ни за что не взяла. Лишь после смерти Петра Павловича узнала об этом. Был какой-то кодекс чести, благородства у старых интеллигентов. У молодых – не было. И всё за так, бескорыстно.
- 0_7dce0_3171a00f_XL.jpg (161.56 Кб) Просмотров: 37246
...папе было велено самому приехать в зейскую городскую тюрьму. И он поехал! Сам пошел, как кролик в пасть к удаву. Еще можно было бежать! В тайге искать боялись. Но дома четверо детей и любимая жена в ожидании пятого. Могли арестовать и ее. Я пришла к отцу попрощаться. Он сидел у столовой, ждал машину. Рядом лежал собранный мамой узелок. Поговорили немного. Я старалась держаться по-взрослому. Сухо, строго, деловито. Пижонила ужасно. Напоследок сказала чью-то чужую фразу: «Ну, пока! Может, больше не увидимся». Он печально посмотрел на меня: «Скорее всего, дочь, так и будет» (говорили мы по-латышски). Я по-мужски пожала ему руку и пошла прочь. Даже не поцеловала его на прощание! Даже не оглянулась!...
Как пытали в зейской тюрьме, рассказывали побывавшие там. Женщинам конским волосом отрезали соски на груди, заставляли сутками стоять на высоких каблуках, не позволяя опереться о стену. Раздавливали в дверях пальцы. Мужчин вынуждали согнуться, поднять выкрученные за спину, подобно крыльям, руки. Часами стояли заключенные со склоненной головой в таком положении. Потом охранник-палач с силой бил их прикладом по шее, кожа мгновенно лопалась, кровь била фонтаном. О таком виде пыток я не читала ни в одном документе. Видно, это было местное изобретение.
Петр Дексне (двоюродный брат), вызванный на допросы, подписал показания, подтверждающие абсурдные обвинения в том, что наш папа англо-германский и еще какой-то шпион. Потом Дексне плакал, каялся, сожалел о том, что так поступил, просил у мамы прощения. Жить, мол, каждому хочется.
Был в деревне кузнец Лукстарауп, богатырь с большой огненно-рыжей бородой, всегда расчесанной надвое. Когда папу пытали, Лукстараупа заставляли смотреть, не отводя глаз. За эти часы у него совершенно побелела одна половина бороды. Кузнеца сумели убедить, если он будет благоразумным и подпишет то, что надо, папу больше не будут бить. Поверил. Подписал, надеясь облегчить участь уважаемого им учителя Петра Петровича.
. Как там говорил Ваш (?наш?) Иешуа Га-Ноцри: "Самый страшный порок - трусость?"... Так и есть. Трусость... НАША!
